Светлые дни в Сарове Евгения Николаевича Поселянина (Погожева, 1870-1931)
Светлые дни в Сарове
Начало | Продолжение
Настало утро 19 июля. Мне было несколько совестно идти в собор мимо громадной, сдерживаемой полицией и солдатами толпы, которая еще никуда не попала, и в которой всякий человек был, конечно, достойнее меня стоять близко к мощам.
Началась обедня. Великолепная служба, в которой слилась торжественность архиерейского богослужения, значительность того, что происходило, и удивительное пение 120 человек Петербургского и Тамбовского хоров.
Вот малый вход, и весь многочисленный собор служащих (архимандритов и священников было, кажется, 12 пар) запел громкое и властное: «При- идите, поклонимся».
Вот митрополит Антоний осеняет народ на четыре стороны пылающими дикирием и трикирием; вот при пении могучем, стихийном, как широкоразлившееся половодье, слов: «Спаси ны, Сыне Божий, во святых дивен Сый, поющия Ти»,— шествие тронулось вперед.
Я не ожидал, забыл о том, что должно было произойти затем, и потому оно произвело на меня тем сильнейшее впечатление...
Шествие окружило катафалк с гробом, архимандриты со священниками подняли гроб и понесли его вслед Евангелию в алтарь. И при раскатах заполнявшего весь храм, рвавшегося наружу пения, сознательной, могучей, спокойной, в своем одушевлении мольбы и вместе про- славления Царя Царей,— при раскатах этого пения старец Серафим вновь входил во «святая святых» земного храма — он, так давно дерзновенно стоящий близко-близко к великому Престолу.
Есть события, которые могут захватить скептика, тронуть до слез человека самого хладнокровного, сдержанного. Было что-то неотразимо-действу- ющее и в этой минуте, когда от средины собора старец Серафим в своем гробе медленно приближался к алтарю. Вот вошел среди роя золотых риз под золотыми шапками, вот обходит медленно-медленно вокруг престола, а мощное «Спаси нас, Сыне Божий, во святых дивен» — продолжает колыхаться в воздухе, несется в высокий купол, наполняет все углы храма и каждое бьющееся сердце.
Вот, опять в Царских дверях показывается гроб и медленно сходит с солеи, а собор по-прежнему звучит словами «Спаси нас, Сыне Божий, во святых дивен Сый, поющия Тя».
Вот гроб мимо нас проносят к раке. Среди склоняющихся пред святыней голов я вижу руку, которая быстро протягивает к гробу платок и вытира- ет им нижнюю доску гроба.
Гроб подносят к раке и с некоторым усилием вкладывают его в раку.
Совершилось! «Не может укрыться град верху горы стояй. Ниже зажигают светильника и ставят под спудом, но на свешнице, и светит всем»...
Старец Серафим до скончания века вчинен в лик святых.
Кипарисовый гроб, тонкий, вложен в дубовую колоду, представляющую собой художественное воспроизведение того гроба, в котором почивал Преподобный в могиле. Внутренность этой колоды обита зеленым шелком. К колоде прикреплены серебряные скобы для вынимания и ношения ее. Крышка колоды теперь более не будет нужна. Когда стали успокаиваться после сильного потрясения, произведенного перенесением мощей, все заметили необыкновенное волнение, выказываемое тою самою молодою женщиной, которая отерла платком доску гроба. Она плакала, прижимая к себе свою дочь, девочку на вид лет десяти, с болезненным лицом, и говорила, что ее дочь мгновенно исцелилась от немоты, когда она приложила к ее лицу платок, которым отерла гроб.
Многие из стоявших вблизи стали расспрашивать эту женщину, и вообще произошло движение, замеченное всеми.
Из рассказов матери можно было понять, что девочка была нема около двух лет, потеряв дар слова вследствие каталепсии.
У отца ее, Масленникова,— сенной лабаз в Москве, у Немецкого рынка, в Ольховцах. Как-то раз служащий мальчик, желая напугать товарища при проходе его по темному коридору, внезапно выскочил на него; но он ошибся — проходил не товарищ его, а хозяйская дочка Екатерина, с которою от потрясения и приключилась нервная болезнь. Она онемела, впадала в летаргию. Московские известные доктора лечили ее без пользы, и родите ли пролечили на нее почти весь свой достаток. Начало болезни относится к сентябрю 1901 года, так что девочка страдала около двух лет. Иногда состояние ее здоровья бывало крайне опасно. Об ее исцелении много говорили в тот день.
В конце обедни исцеленная девочка приобщалась.
По окончании Литургии среди множества народа, усыпавшего все пространство монастыря, гроб с мощами, высоко поднятый на широких, обитых бархатом, носилках, был обнесен вокруг собора.
Сильный ветер развевал хоругви, шелестел, казалось, покровом, под которым лежат мощи. И всем издали была видна возвышающаяся из гроба глава Преподобного, с большою прорезью в покрове для прикладывания. Все простонародье, пришедшее в Саров, помещалось верстах в четырех от монастыря, на обширной лужайке, где были выстроены бараки. Вся эта местность носила название «Городок».
Нельзя сказать, чтобы выбор именно этого пункта был для богомольцев удачен. Идти четыре версты по глубокому песку человеку, утомленному длинным путем и продолжительным стоянием, в высшей степени тяжело. Между тем, иным приходилось совершать этот переход не по одному разу в день. Исключительно в «Городке» богомолец мог подкрепиться пищей, так как только здесь раздавали кипяток, в котором он мог размочить принесенные с собою сухари, у кого они не вышли. Далеко от городка и источник старца Серафима. В «Городке» мне пришлось близко видеть одну несчастную, из тех, которых Церковь называет «одержимыми», «бесноватыми», которых менее определенно означают словом «кликуши» и, наконец, совершенно неправильно словом «истеричные больные».
В нашем самодовольстве невежества, склонные поправлять даже Евангелие, многие из нас отрицают возможность такого страдания — нахождения души человеческой во власти диавола. Между тем лица, стоящие близко к делу, так сказать, духовной медицины, прекрасно знают неопровержимость этого тяжкого недуга, со всеми его ужасами. Помимо того, что больные этого рода испытывают непреодолимое отвращение ко всему священному, замечательно например то обстоятельство, что иногда простые крестьяне говорят, в случае одержимости, на иностранных языках, с закрытыми глазами обличают тайные дела подходящих к ним людей. И, во всяком случае, страшная область этого недуга настолько интересна, что, вместо глумления, заслуживала бы серьезного наблюдения врачей, которые часто оказываются совершенно бессильными пред этим явлением. Замечательно, что эти одержимые имеют совершенно неестественную силу, так что несколько мужиков иногда еле справляются со слабою на вид женщиною.
Кроме того, чем сильнее степень недуга, чем крепче «враг» вцепился в свою жертву, тем труднее он выпускает ее. Вот почему так силится он не подпустить к великим святыням человека, в которого вселился.
Тут же, в Городке, громко рассказывали, что в Саров три человека везли из Сибири закованного в цепи тяжело одержимого. Чем ближе к Сарову, тем он становился ужаснее и, наконец, накануне того дня, когда мы были в Городке, уже находясь в Саровском лесу, он разорвал цепи и бежал.
Бесноватые освобождаются обыкновенно из-под власти духов у мощей отца Серафима мгновенно. Он невыразимо им страшен.
Едва ли кто из людей вел такую лютую борьбу, ежеминутную, непрерывную, со «врагом спасения», как старец Серафим.
Он сам говорил, что боролся с духами, как «со львами и леопардами»; свой страшный подвиг столпничества тысячедневного и тысяченощного моления на камнях он предпринял, когда они особенно ополчились на него. И до последних дней он вел «жестокое житие», чтобы «томить томившего мя»,— как сам говорил,— томившего до последнего его часа.
Потому и страшен он им. Быть может, этим яростным нападением можно объяснить и то, как у такого величайшего среди великих святых не оказалось целокупных мощей. И глубока, блестяща мысль протоиерея П. А. Смирнова, который говорит: чем яростнее нападение (расхищающего) врага, тем славнее победа (сохранение цельбоносных костей). Чем больше похищенное, тем драгоценнее сохраненное.
Заговорив о бесноватых, я хочу закончить рассказом о том исцелении, которое произошло на моих глазах 20 июля.
Я находился в Успенском соборе, когда Государь и Императрицы уезжали из него прямо в Дивеев.
После их выхода, стали допускать народ прикладываться к мощам. Должны были скоро начаться часы пред обедней, и я остался в соборе. Литургию должен был служить настоятель нашей церкви в Риме, архимандрит Владимир (Путята), кандидат Московского университета, потом Преображенский офицер, которого я знавал, когда он был в миру.
Стоя неподалеку от раки, я услыхал ужасные вопли, несшиеся от северных входных дверей храма. Я пошел туда. Восемь мужиков с трудом несли бившегося в их руках немолодого, обросшего волосами мужика. Своим видом он напомнил мне како- го-нибудь страшного гнома из детских сказок. Внут ри его какой-то страдающий голос кричал: «Выйду, выйду!»
Я шел около, пока его несли по собору к раке. У раки он затих, точно лишился чувств. Я смотрел на лицо его, когда его подвинули, чтобы приложить к раке. Оно было искажено так и такое было на нем выражение, что страшно было смотреть.
Его приложили, он очнулся и отошел совершенно освободившимся от страшной власти и здоровым.
Чрез несколько минут я застал его на другом конце собора. Бывший староста Казанского в Петербурге собора, граф Н. Ф. Гейден, записывал место жительства его. Вокруг стояло много народа. Оказывается, он страдал 30 лет и имел от исправника свидетельство, что болен тяжелою формой «кликушества».
Исцеление это произвело особо сильное впечатление. Фамилия его, кажется, Панцов.
Страшно было думать, что 30 лет, с 18-летнего возраста, эта душа лишена была исповеди и причастия.
Я спросил его, ел ли он что-нибудь. Он был натощак. Не тут ли, в радости исцеления, было ему идти к Чаше.
Я попросил архимандрита Владимира исповедывать его, а в конце обедни он спокойно приобщился. Главное движение народа было направлено в Сарове к источнику отца Серафима, где происходило и наибольшее число исцелений.
Источник находится близ того места, где была так называемая ближняя пустынька Старца, где он проводил все дневное время, при рассвете приходя в нее из Сарова и оставаясь в ней до вечера.
Сначала в этой местности был устроен для Старца шалаш без окон и двери, с вырезом для входа в него, а потом маленький домик, перенесенный впоследствии в Дивеево и замененный здесь точною с того домика копиею.
Предание говорит, что, когда однажды Старец пробирался лесною тропой близ этого места, он увидал Пресвятую Богородицу с жезлом. Владычица ударила жезлом по земле, и тогда из земли искипел источник чистой воды. Таково происхождение «источника старца Серафима». Еще при жизни своей Старец говорил, что вода того источника сильнее Евангельской Вифезды.
По кончине своей, Старец в явлениях своих людям звал их к этому источнику, или приказывал достать воды из него, чтобы пить эту воду или обтираться ею.
Одно из первых чудес от этой воды произошло над престарелым помещиком Астафьевым, потерявшим зрение. Получив от родственницы воды из этого источника, Астафьев вытер глаза полотенцем, смоченным этою водой, и тотчас прозрел.
Бывали случаи, что даже нечаянно попадавшие под эту воду исцелялись. Один богатый помещик страдал застарелою простудой головы и боялся обмыться этою водой. Купальни, существующей теперь, еще не было, и под воду становились на открытом воздухе. Наклонясь близко к желобу, из которого течет вода, помещик поскользнулся и упал под самую струю. Можно представить себе его ужас. Но он вышел из-под струи здоровым.
Замечательно, что этою холодною (в ней 4°) водою и зимой обливаются снаружи люди нежной организации, без вреда для себя и с ощутительной пользою.
Когда-то к источнику, лежащему на берегу реки Саровки, вела узкая тропа, по которой дважды в день ходил старческою своею поступью, сгибаясь под грузом своей котомки, старец Серафим. Теперь тут широкая дорога, на которой могут разъехаться две тройки.
С зари по этой дороге шли вереницы богомольцев. И каких несчастий, каких болезней здесь не было! Параличные, со сведенными членами, слепые, немые, бесноватые. Люди на костылях, кто идет на четвереньках, лицом книзу, по-собачьи, кто на четвереньках лицом кверху, что производит особенно-ужасающее впечатление. Часто больной возвращается от источника здоровым и по дороге он сам или его родные рассказывают о совершившемся чуде.
Этих чудес было столько, что трудно было уследить за ними, и я уверен, что множество из них не зарегистрировано.
Вся площадь пред источником бывала обыкновенно залита сплошною пестрою толпой. Самый источник представляет собою поверхность воды сажени в полторы в поперечнике, заключенную в деревянный сруб. В этот колодезь бро- сают прикрепленные к стенкам колодца на цепочках жестяные ведерки и вытаскивают их с водой. По бортам колодца идет узкая, жестью обитая, стойка, на которую ставят сосуды для наполнения их водой. Тут же лежат воронки.
Над этим колодцем устроена высокая, светлая, довольно просторная часовня.
Два великолепные, во весь рост, изображения Старца молящимся на камне и идущим по лесу — украшают стены, кроме икон.
Рядом с часовней — купальни: одна женская и две мужские. Во вторую мужскую купальню стекает вода после того, как она прошла чрез первую. Купанья, собственно, нет, а есть обливание. Сходят в деревянный сруб, в стене которого, на половине высоты человеческого роста, устроен желоб. Надо повернуть кран и наклониться под текущую из желоба воду.
В самых купальнях особой тесноты не бывало, так как пускали партиями человек по 10—12. Но несколько бесконечных верениц постоянно ждали своей очереди.
В часовне служились непрерывно сперва панихиды по старце Серафиме, потом молебны преподобному Серафиму. Ежеминутно из часовни выно- сили целые ведра воды, которую в бутылках народ разнес по всем концам России.
Звуки нестройного пения, крики кликуш, голоса солдат, наблюдавших за порядком, нестерпимый зной, пыль, яркость красок и напряжен- ное желание попасть скорее к заветной воде,— вот что чувствовалось в этой несметной толпе. И вся она была наэлектризована рассказами о совершившихся и совершавшихся тут же, на ее глазах, чудесах.
Вы могли умышленно укрываться от этих чудес. Они, так сказать, сами шли на вас, становились пред вами во всей своей неопровержимости.
— Я видел сейчас несколько исцелившихся,— вот самая обычная фраза, слышавшаяся в эти дни в Сарове.
— Сегодня двое слепых прозрели. — На моих глазах хромой бросил костыли и пошел прямо,— казалось самым привычным явлением.
И как не быть толпе у этой «Вифезды» большей чем та, которая была в Иерусалиме, потому что эта готова всякий миг подать исцеление, не считая числа исцеляемых.
Кроме особо бьющих, так сказать, в глаза исцелений, совершались постоянно и менее видные, но все же поразительные события.
Один, бывший в купальне одновременно со мною, средних лет мужчина рассказывал мне следующее.
У его восьмилетней дочери уже три года была на ноге мучительная мозоль, затвердевшая, как кость. Бедная девочка не могла при ходьбе ставить ногу иначе как ребром. Мать ее ездила даже просить совета у харьковских профессоров, но без пользы.
Родители взяли девочку с собою в Саров и, накануне моей встречи с ее отцом, больную купали в источнике. На следующее утро весь этот нарост с корнем отделился от ноги без всякой боли и без вся кого средства.
Зовут эту девочку Серафима. Отец ее, Михаил Матвеев Крымов, служит ревизором вагонов на станции Лиски Юго-Восточных железных дорог. Из числа виденных мною больных, особую жалость возбуждает несчастнейший человек, которого держали в телеге на пригорке, под деревьями, близ источника.
Когда мы подошли к этой телеге, я заглянул в нее и увидал лежащее под полукруглою крышей человеческое существо, которое поразило меня своими руками. Руки от самого плеча были тоненькие-тоненькие, страшно красные, и что было особенно ужасно — не были круглы, а плоские, как новомодные английские карманные карандаши.
Около телеги стояла приятная, здоровая женщина, жена больного.
К этому обезображенному недугом корпусу была приставлена совершенно на вид здоровая голова, с умным, располагающим выражением. Прикройте этого человека до шеи,— и вы, глядя на его лицо, не угадали бы, какую зловещую развалину он собой представляет.
Он рассказал нам, что до военной службы он был очень силен, первым силачом по селу. Женился он рано, и у него растет теперь дома сын. Он взят был во флот, в Кронштадт, и там был определен в числе лучших матросов в учебную команду, для подготовки к званию машиниста. У него случилась сильная болезнь с жаром 41°. Доктора, вероятно, не поняли болезни и сажали его в ледяные ванны. С этого он захирел. Кажется, пред нами было то явление, которое в Евангелии названо словами: «расслабленный жилами».
Чрезвычайно благоприятное впечатление производили как сам больной, так и его жена, красивая, полная жизни женщина, забывшая свою молодость для ухода за калекой-мужем. Сюда они приехали, как к последней надежде. Я очень жа лею, что не возвращался после встречи с ними к источнику, и не знаю, что с ним сталось. Его зовут Иван Кругленков из села Шатрищ Шатрищевской волости Спасского уезда Рязанской губернии. Особое впечатление производило на народ прозрение слепых.
Лично я не искал чудес. Я так уверен был в невыразимо чудотворной силе старца Серафима, так привык слышать о благодатном действии его источника, что никакое чудо не могло бы прибавить моей веры в дерзновение старца Серафима пред Богом.
Я ничего не искал, живя в Сарове субъективною жизнью, и лишь не загораживался от явлений, происходивших на моих глазах, от рассказов достоверных очевидцев.
Я не буду говорить о постоянно-встречавшихся исцеленных детях, бывших скорченными всем телом, или ногой.
«Мальчик пошел», «у мальчика ножка развернулась»,— слышалось постоянно.
Понятно почему, после множества изо дня в день повторяющихся и учащавшихся событий народ так стремился к источнику, к этой даром раздававшейся целительной благодати.
Теснота доходила до того, что богатые, роскошно одетые женщины снимали свои платья поодаль в лесу и в одном белье проходили мимо солдат в купальню.
Особенное что-то было в этой толпе 17-го числа, когда около места «ближней пустыньки», в нескольких десятках сажен от источника, народ исповедывался под открытым небом у иеромонаха, положив- шего крест и Евангелие на пень дерева.
И темная зелень Саровского леса, пение панихид в часовне, ржание лошадей, гул народа, шепот исповедей, звон посуды с целебною водой и радостный блеск неба, скрывавшего простертую над всем этим благословляющую своих детей руку старца Серафима,— все сливалось в одну единственную, никогда еще не бывшую и драгоценную красоту.
Прошли почти две недели со времени окончания Саровских торжеств, и я, вдали от Сарова, после значительного промежутка времени, снова берусь за перо, чтобы закончить запись тех впечатлений, которые там были пережиты.
Странное чувство пришлось испытать нам в последние дни празднеств: какую-то пресыщенность души, какую-то невозможность восприятия ничего нового. Словно те двери, которыми внешний мир шлет свой духовный отсвет в душу, закрылись, и ничего нового не могло войти в душу, как не входит уже более ни одна монета в копилку, набитую деньгами... От массы пережитых чувств наступила, на- конец, какая-то одеревенелость. Внимание, восторг, радость — все притупилось. Не было больше ни силы изумления, ни свежести восприятия.
Душевная работа, которую пришлось невольно совершить в Сарове, была слишком сложна и трудна. Я не говорю о личных чувствах, о тех уголках души, которые давно уже наполнялись трепетом при мысли о будущем прославлении старца Серафима. Я говорю об общей восприимчивости.
Живя среди определенных физических законов, привыкнув к известной логике жизненных явлений, наш ум трудно воспринимает столь охотно допускаемые верой нарушения этих законов, этой логики жизни.
Вы знаете, что хромой никогда не пойдет, глухонемой не заговорит, и слепорожденный не будет видеть. И эти понятия засели клином в нашу голову среди основных наших понятий.
И вдруг в продолжение десяти дней вы видите ниспровержение этого естественного, закономерного порядка. Слепорожденные видят, расслабленные вскакивают и прыгают, немые говорят. Застарелые, не поддавшиеся никаким врачам недуги мигом исчезают. Один, другой, десятый случай... Десятки случаев!..
И вам уже начинает казаться законным и обыкновенным не тот порядок неисцелимости убожества и горя, а этот новый порядок всеобщего, чудом вносимого здоровья, бодрости, счастья. Но чтобы достичь, хотя на те несколько дней, такой перемены десятков лет миросозерцания, как сильно и глубоко должны были избороздить душу эти впечатления, как переволновать ее!.. И тогда там мне все казалось возможным.
Если бы мне сказали там: «Сейчас Дивеевский собор сорвался с земли и унесся в небо!», если бы мне сказали: «Мертвые встали из гробов и пришли к раке отца Серафима»,— я бы не удивился, и сказал бы спокойно:
«Ну, так что ж? Это так просто и понятно!» Но эта ломка, хоть на несколько дней, всех старых понятий, под напором всего того необъяснимого, что происходило в Сарове, потрясала все существо, и душа начинала чувствовать глубокую усталость от слишком многих, бьющих и необыкновенных впечатлений. И потом все это, столь невыразимо-высокое, непостижимое, сверхчувственное, было столь непривычною сферой для робкой, ограниченной, стелющейся по земле души мирского человека! И какие восторги ни переживала там душа, она не без удовлетворения вернулась опять к обычному быту, к закономерности ограниченных и ясных земных явлений.
Все, что я там видел и слышал: толпы бесноватых, исцеляющихся от прикосновения к мощам отца Серафима, небесная торжественность служб, за душу хватающие громы церковного пения, ясное влияние чего-то страшного, вечного во всем, что происходило, радостные, обновленные лица исцеленных,— это большее, чем я ожидал, оправдание нашей страстной веры в старца Серафима; это всех переполнявшее, напряженное чувство восторга, умиления, беззаветной благодарности ему за его светлеющую жизнь и за его загробную благодать,— все это столь сильно действовало на душу, что последние ночи я бредил тем, что видел днем. И, наконец, перестал вовсе что-либо чувствовать. Меня не тянуло ни к раке отца Серафима, ни на колодезь, ни смотреть на исцеленных. Я не мог более ни изумляться, ни радоваться, ни с интересом смотреть. Вся, что в душе, способность чувствовать была уже истощена...
И теперь, когда я вернулся к обычной летней жизни, и когда между Саровом и мною стал длинный путь, разговоры с посторонними людьми, дела службы, интересы театра и литературы, новые книги и новые мысли, множество мелких житейских интересов,— Саровские дни кажутся мне очень далеким, дорогим сном, сном бесконечно задушевным и чрезвычайно ярким.
И тут, в этих воспоминаниях, где уже меркнут подробности, и яснее рисуются главные части общей картины, встает во весь рост главный после старца Серафима герой этой картины — русский народ.
Я вижу его отсюда, из моего утопающего в зелени, прохладного уголка,— вижу усталым, запылен ным, в неложащейся, густой, как осенний туман, пыли, добровольно принявшим подвиг для того, чтобы на секунду приблизиться к раке отца Серафима.
По два, по три дня дожидались, стоя в нескончаемой шеренге очереди, войти в ограду монастыря и приложиться к мощам. И часто, какое-нибудь неразумное распоряжение полиции,— и человек, стоявший у самых ворот, отодвигался назад, Бог знает на какое время.
И вот, в этой толпе было одно лишь покорное ожидание,— ожидание этой минуты таинственного единения с этим чисто-народным, национальным святым, в лобзании его мощей.
Я думаю, если бы здесь были иностранцы, зараженные ненавистью к нам, они были бы прямо испуганы и ошарашены выносливостью русского человека.
Придти за сотни верст, питаясь черным хлебом и водою, и несколько дней на ногах, в тесной толпе, спокойно, скрестив руки на груди, ожидать мгновения приблизиться и коснуться губами чела старца Серафима,— сколько сил души надо иметь для такого подвига, какой неиссякаемый родник идеализма, питающий в себе этот подвиг!
И я думаю, что в эти дни внешнего страдания, многие из этих безвестных людей больше приблизились к старцу Серафиму, и он им больше откликнулся, чем всем нам, культурным людям, приехавшим в Саров с возможными удобствами и имевшими к святыне легкий доступ. Я думаю, что он, вели- кий народолюбец, сумел тайно — от души к душе — так много и так сладко утешить своих бесчисленных, со всех концов прибредших к нему детей, что все они ушли от него обогащенные и обрадованные... Я думаю, что и те, которые не добрались до его раки, и те приходили в Саров не вотще, потому что он их все-таки принял и им ответил.
А нужно заметить, и нельзя на этом достаточно не настаивать, что отец Серафим был особенно милостив к простому люду. Конечно, он произвел сильнейшее впечатление на все классы русского общества, и во многих родовитых семьях почитание стар- ца Серафима передавалось из поколения в поколение. Но беды и горести простолюдина, его приниженное положение, вызывали особенное сострадание со стороны Старца.
Он не раз вступался за слабых пред сильными.
Как-то пришла к нему гордая барыня с крепостною девушкою. На вопрос Старца, кто с нею, барыня небрежно отвечала: «А это моя крепостная дев- ка». Старец благословил обеих, и ласково заговорил с девушкой. Барыня была этим очень недовольна и все время старалась привлечь к себе вни- мание Старца. Старец вторично спросил: «кто это с вами». Барыня так же небрежно ответила: «А это моя крепостная девка».
Тогда отец Серафим решительно сказал ей: «Она не девка, а человек, хороший человек, и лучше нас с вами, потому что у нее честный нрав и доброе сердце!» Потом, обращаясь к бедной крепостной, он ласково сказал: «Господь над тобою, мое сокровище!» — и благословил ее.
В другой раз Старец, пуская к себе посетителей, все запирал дверь пред носом одного важного посетителя, крича: «Дома нет», или: «некогда». Когда, наконец, посетитель был допущен и попросил объяснения поступка Старца, отец Серафим ответил ему: «Так же поступают ваши подчиненные, когда приходят к вам нуждающиеся в вас люди. Они говорят постоянно: «барина дома нет», или: «барину некогда». А это нехорошо и оскорбляет Бога.
А сколько чудес совершено отцом Серафимом для маленьких, безвестных людей, скольким невидным людям помог он в их малых, с виду для большого человека но еще более, чем часто трагическое, большое несчастие для сильного человека,— трагичных бедах.
И, когда я смотрел на этот серый, безвестный люд, на эти загорелые лица и мозолистые руки, на коричневые армяки и лапти, когда мне до слез, до страдания становилось больно за них, за все, что они терпят, я тотчас же сознавал, что они-то и суть привилегированные гости отца Серафима и что им- то, этим смиренным, он больше всего и подает свою благодать. Евгений Николаевич Поселянин (Погожев, 1870— 1931), известный духовный писатель, автор многочисленных книг о русских подвижниках благочестия. Много печатался в русской периодической печати начала XX века. Публикуемые материалы о прославлении преподобного Серафима Саровского поначалу печатались в газете «Московские ведомости» (июль 1903 год). Затем были собраны в книгу «Светлые дни в Сарове», вышедшую в свет тогда же как приложение к журналу «Отдых христианина». Книги Евгения Поселянина хорошо известны православным читателям. Особой любовью пользуется его труды: «Детская вера и Оптинский старец Амвросий», «Божья рать. Рассказы о жизни святых», а также «Богоматерь. Полное иллюстрированное описание Ее земной жизни и посвященных Ее имени чудотворных икон», переизданных уже в наше время. После революции Евгений Николаевич преследовался властями и был ими умучен 13 февраля 1931 года, пополнив сонм новомучеников. Иван Шмелев
Начало | Продолжение
<<